Мой отец в империалистическую, а затем в Гражданскую войну служил в кавалерии. Он был отчаянный наездник и рубака, пользовался большой любовью и авторитетом среди однополчан.
 |
| На многих довоенных фотографиях я помню отца на отдыхе обязательно рядом с лошадьми... Фото из личного архива автора |
В 1920 году, командуя эскадроном в Красной Армии под Белой Церковью в бою с белополяками был контужен, после чего более полугода находился в госпиталях на излечении. За мужество и храбрость он был награжден именными серебряными часами. К большому сожалению, по моей вине эти часы были украдены из нашей комнаты в доме на Советской, 45, где мы жили один военный год.
Отец много рассказывал о красоте, уме и привязанности лошадей к своему наезднику. На многих довоенных фотографиях я помню отца на отдыхе обязательно верхом на лошади. Эту любовь к верховой езде отец старался передать и нам с братом.
Весной 1950 года, когда я окончил девятый класс, отец сказал мне, что рядом с Архангельском есть колхоз, которым руководит его приятель по военным годам. И что есть возможность научиться ездить на коне. В каникулы мы поехали в Заостровье, где отец познакомил меня со своим товарищем, председателем колхоза. То был кадровый военный, герой Гражданской войны, награжденный орденом Красного Знамени, репрессированный в 1937 году и оказавшийся затем в Архангельске. К сожалению, фамилию этого интересного человека я уже не помню.
В седле и без седла
В первую неделю пришлось учиться ездить на лошади в седле и без седла. Товарищ отца демонстрировал на своем примере все тонкости овладения верховой ездой и ухода за лошадьми. Наездник он был классный - танцевал «Наурскую» на седле, на полном скаку доставал с земли брошенный платок, перебирался с одной стороны коня на другую, проползая под брюхом, сбивал палкой, как саблей, маленький мячик. Он сказал: «Чтобы всему этому научиться, нужно много времени, но кое-чему я все же постараюсь тебя научить». Меня он посчитал способным парнем и вскоре определил на самостоятельную работу.
Находясь в седле по восемь-двенадцать часов, я как охранник объезжал огромные колхозные поля. И старался в любые удобные моменты совершенствовать полученные навыки верховой езды.
У каждого свой характер
Ездить довелось на нескольких лошадях, каждая из которых имела свой характер. Шарик – спокойный и послушный небольшой меринок, совершенно безразличный к окружающему миру, но верно и честно выполняющий свой долг. Катыш – тоже серенький меринок, по-моему, брат Шарика, но со своим характером. Отличительной его особенностью было постоянное желание встать на дыбы. А вообще-то, как с Катышем, так и с Шариком было спокойно работать. Можно было даже заснуть при объезде полей, что иногда случалось, а лошадки двигались по привычной дороге, тихо и уверенно, понимая, что от них требуется.
Следующей лошадью, на которой я скакал всего два или три раза, была племенная кобыла Зорька. Это была действительно красавица серого с белыми яблоками окраса, небольшой сухой красивой головой, высокой шеей, тонкими, постоянно переступавшими ногами. Садиться на нее никому не разрешалось, поскольку Зорька была племенной. Но у меня была большая дружба с конюхом, парнем лет двадцати. Ранее он служил в хозяйственных войсках, занимался с лошадьми, которых любил больше всего на свете. Они его тоже любили и, по-моему, даже уважали и боялись. А когда он садился верхом, то конь и человек сливались в единое целое, не отделимое друг от друга.
Я почему-то конюху очень понравился, он говорил, что у меня твердая рука, которую любят лошади. Когда проходила чистка конюшни, он выводил Зорьку и позволял полчасика поскакать на ней. Это было очень сложно, она летела, расстилаясь в одну линию.
Лошадиная любовь
Долгое время пришлось работать и со злой вороной кобылой Ночкой, тонконогой красивой трехлеткой с диким и своеобразным нравом. Если ей кто-то не нравился, то она кусалась и старалась внезапно ударить копытом. В упряжку Ночку никогда не ставили из-за непредсказуемого поведения. Очень часто эта кобыла убегала в поле, и никаким овсом ее нельзя было загнать в конюшню. Однажды мне пришлось за ней ухаживать. Дня три или четыре мы с Ночкой привыкали друг к другу. Я старался ласково с ней обращаться, давал вволю овса, позволял лакомиться свежим горохом и сочной травкой, держа на длинной веревке.
Сначала она косилась на меня своим черным глазом, а затем начала доверять. Завидев меня, радостно ржала и бежала навстречу, терлась мордой об одежду, слегка покусывала и старалась быть со мной, куда бы я ни шел. Как только утром Ночку выпускали из конюшни, она бежала к дому, где я квартировал, и ждала, пощипывая траву под окнами.
Однажды в выходной день ко мне приехали несколько школьных товарищей. Захотелось перед ними блеснуть, выполнить некоторые приемы джигитовки. Я оседлал Ночку и продемонстрировал все, чему научился. Ребята были в восторге и просили прокатиться верхом. Боясь обидеть ребят отказом, я позволил все же Стасику Егорычеву сесть в седло. При этом держал Ночку так, чтобы она не видела нового седока. Но не тут-то было, не та рука правила. Ночка оглянулась, дико оскалилась и, заржав, скакнула вперед. Через несколько метров резко остановилась и упала на бок. Ноги Стаса выскочили из стремян, и он отлетел метра на три. Ночка же вскочила и умчалась в поле. Дня два она держалась от меня в стороне, пришлось вновь завоевывать ее любовь.
Чарующие звуки песнопения
Теперь о Заостровье. Нравы и привычки местных жителей, их обычаи вызывали у меня не только уважение, но и некоторое преклонение.
Первое, что очень удивило: все, кто встречался по дороге, кланялись и снимали шапки. Второе: гулянье в воскресенье семьями. Мужчины, как правило, в жилетках с карманными часами на цепочке и в старинных картузах. А женщины – в цветастых платьях, красивых вышитых блузках и платках на голове или плечах. Пили спиртного много, с хорошей по тому времени закуской, а после пели и плясали прямо у своих домов. Драк не было. Малейшие пьяные споры тут же пресекались стариками и женщинами, которые разводили спорщиков.
Третье: в поселке была действующая церковь. Каждые субботу и воскресенье там шла служба, в которой участвовал детский хор. Пение детей было каким-то необыкновенным. Их самих не было видно, и казалось, что прекрасные нежные и странно приятные звуки возникали сами по себе.
Александр ПЕТРЕНКО